Как художник того века рисовал
свою мадонну? Так: приспущенное веко, изумруды глаз бездонных… Современная
мадонна, набирая снедь в пакеты (каши… кубики бульона…) доминирует в пикетах… у
плиты, у пылесоса. У мольберта? - ? (знак вопроса)…
Полчаса от метро - всего ничего.
Трусцой-рысцой вдоль старых садов, увитых диким виноградом и дома. Это не
огородами, огородами и к Котовскому.
Ну и что, что каждый вечер, кроме
выходных и праздников? Зато по утрам снова вдоль… полчаса в метро, пятнадцать
минут рысцой трусцой и на работе. Но ведь заработанную плату регулярно-то
выдают! И пенсию… которая тут ни причём. А в каком отколовшемся от Союза
государстве (да и в самом Союзе) ты видел пенсию причём… при том… при сём? Это
старики загнивающего Запада могут позволить себе круизы. А мы - молодая страна
развивающегося капитализма!
Утром пришел Ноябрь - вредный,
нудный и желчный старик. Стряхнул все желтое в лужи, истоптал, измазал, сломал
ветки берез своим дурацким снегом тяжелым и мокрым, распахнул все двери и окна
на север - ему душно, видите ли. Напакостил и счастлив, скотина! (это вид из
моего окна)…
Всё! Яд на полке, стрелы в колчане,
меч в ножнах, шипы острижены, когти подпилены! Ты считаешь, все это у меня
есть? А мне казалось, что нет. "Оказалось, что казалось"?!
Да нет. Я обычная тетка - с 9 до
17 на службе, 2-2,5 часа ежедневно в движении (туда-сюда), кухня, каша,
тахикардия, бессонница, но это не мешает мне видеть, как в мои окна смотрит
восход и каким сумасшедшим бывает закат в окнах с другой стороны.
Чувствую, одежка (оболочка) моя
тебе не понравилась. А что сделаешь, поистрепалась маненько. Сменим.
Гардеробчик накопился изрядный. Смотрим что здесь у нас? -
"радикулит" - было, "мигрень" - не идет, бледнит слишком,
"согбенная креветка" - вообще с чужого плеча, "кухня, каша"
- несуразна. Вот - "легкая походка, удовольствие от быстрой ходьбы,
страсть к путешествиям". Именно то, что нужно! Теперь годится? Что-то меня
жизнь накрыла мощной волной, не удается вынырнуть, глотнуть свежего воздуха.
Ты, Петь, как-то спрашивал, где
работаю. Отвечаю - на приватном заводе, бухгалтером. На работе целый день у
"компа", в своих спец. программах, но вполне довольна, т.к. работаю с
весьма симпатичными людьми. С этим мне всегда везло!
С Наташей и ее замечательным
мужем вижусь каждый год, сидим у них дома, пьем (пока пили), едим (пока могли)
и много говорим о работе, о детях, о стране, о себе в ней…
А я продолжаю идти вровень с
возрастом. Иногда, заглянув в зеркало, замечаю, что даже его опережаю
(возраст). Иногда чувствую себя старухой, случайно растерявшейся на проезжей
части большого города. Иногда меня можно заметить в позе "лотос", пытающейся
стереть реалии, иногда скрюченную радикулитом. Иногда бываю замеченас книгами... иногда хожу на концерты и в
театр, чаще на концерты (не попсы), полагая, что спектаклей видела несметное
количество. Иногда плачу, задумавшись о том, что мы с Мишей теперь так далеко
от нашего сына. Вся душа моя была в нем и пустота эта никогда не заполнится.
Много всякого делаю иногда,
например, пишу письма тебе (это ты так думаешь!), а мне кажется, переписываюсь
с тем рыжим пацаном с первой парты, дерзким и веселым Петькой, на которого и
смотреть-то опасно - рассмешит в три секунды! Мы тогда, в школе, и четырьмя
фразами не перекинулись, но на уровне тонких энергий что-то запало, зацепилось.
Там общаются, помнят и ценят другое и по-другому... ты это детское чувство
понимаешь правильно. Оно утрачено взрослыми, которые тоскуют о нём, не
сознавая…
За пристрастие своё к
сочинительству особо не переживай и не оскорбляй себя "графоманом".
Тот, кто написал "заразившись эгоизмом, мысль поссорилась со смыслом,
потекло из всех щелей - брань, бессмыслица, елей", вложив в десять слов
всю философию и технологию отношений, будет много вкалывать, но напишет хорошо.
И этот кто-то будешь ты, Вернуська. Ты пишешь очень хорошо, когда мысль твоя
играет, когда ты (твоя легкая веселая душа, а она от Творца именно такая) и
мысль на равных. И ей не удается тебя подчинить, и ты не насилуешь ее - это
настоящий драйв. Например "Осень":
Я шёл по лесу, как по сказке,
которую писала осень, считая радужные краски. Их оказалось семь… у просек.
Оттенков - уйма! На деревьях, на стёжках-тропках, на кустах. Душа тем временем
вбирала запах опавшего листа. Рвалась наружу, звала: "Мама! - и
доложилась. - Я живой!" "Я вижу, - мама ей сказала. - Ты в осени и
Бог с тобой! Когда зимы последней стужа придёт к тебе, наверняка, тогда писать
уже не будешь… старайся в осени пока". И тишина. Лишь ветра шелест тряс
непокорливую крону. И я старался: "Прелесть! Прелесть! Карету мне! Нет уж,
корону!"
Это ты здорово про осень, в
которой мы сейчас. Пиши. Пиши, как мама тебе наказала. А у меня мечта есть. В
центре каждого города заезженногопостпространства (как это теперь принято называть) через европейский суд
по правам человеческим заставить всех этих "кравчуков",
"шушкевичей", "ельциных" и им подобных "менеджеров
счастья народного" установить памятник. ПАМЯТНИК СОВЕТСКОЙ ЖЕНЩИНЕ!
На фоне бронзового токаря высокой
квалификации, сомлевшего на продавленном диване и беспечно плюющего в потолок
или белолицего каменноугольного шахтёра на рельсах, или глиняного голодного
хлебороба в очереди за субсидиями… ЖЕНЩИНА! ИЗ ЗОЛОТА! Красавица, умница, с
двумя детишками дошкольного возраста, двумя дипломами о высшем образовании… и
двумя тяжёлыми клетчатыми сумками, до отказа набитыми иноземным ширпотребом.
Только благодаря ей, женщине
страны советов, не разразилась братоубийственная война между сытыми и
голодными. Только благодаря ей не порушились семьи безбедного будущего. Только
благодаря ей не рухнула отечественная экономика в тартарары вместе со всеми
стратегами и тактиками народного процветания…
Жизнь била её, как боксёрскую
грушу. Открытой перчаткой ранимую душу! Душа рубцевалась и снова на ринг, в
надежде на судьбоносный блицкриг…
Завершив все свои дела ещё при
жизни (активной, трудовой), Вернуська с чувством глубокого морального
удовлетворения самоустранился, души не замарав. Ему посчастливилось
реализовывать себя в сугубо мужском трудовом коллективе: «Верна там дружба, но
вернее мщенье. Там за добро - добро. И кровь - за кровь».
Период становления и возмужания
безболезненно проходил под опекой взрослых, повидавших виды, а после и сам
повидал. И молодёжи себя передал, подпитываясь её же энергией. Но принцип, до и
после, был един: "Делай как я!"
Выбрав всё мыслимое и немыслимое
(северные, южные, западные, восточные), он заработал весьма неплохую пенсию. По
сравнению с минимальной весьма. Но не всё познаётся в сравнении.
При негласной поддержке детей
они, Петя и Света, имея доход в две пенсии (отдалённо приближённой к
максимальной и среднестатистической), не бедствовали. Но и жизнь по пустякам не
транжирили. Да и желания такого не было, по пустякам…
Короче, можно смело
констатировать тот факт, что, подойдя к Рубикону дожития мужской половины населения,
Вернуська душу не изгадил.
Он просто шёл (после дождя) по
мокрой осени тропинок, но не рвалась тогда душа в промозглость слякотных
дождинок: "С судьбой тащили вместе фанты. Ей старость выпала мне детство.
Я заорал: "Руби канаты! Сколько той жизни?! Неизвестно!"
И разошлись. Судьба на дачке
копает землю со старухой, я сошпаной
пинаю мячик… и загрызаю жизнь макухой. Штаны после отцовской носки на мне
мешком. Рубаха - тоже. А обувь - мамкины обноски. Один размер. Сказали:
"Гоже!"
Кто это там меня за ворот? Гляди!
Судьба! "Эй! Хватит спать!" Устала, видно, хочет в город… А мне на
кой это копать?"
Записавшись в анахореты, Петька
не стал бездельником. Сочиняя эссе и памфлеты, отстукивал понедельники. Но
мёрзла душа, понимая: "Маразм этот детям и внукам". Согрела иззябшую
Анка, взяв (мысленно) Петьку под руку. Так и пошли рядом бескрайним простором
мысли. Она обладала талантом фальшь отличить от жизни…
Там, на вечере выпускников,
Вернуська с горечью разочаровался в последнем. "Человеки - это не самое
чистоплотное, что есть на этой земле. И в каждом из нас сидят зависть,
подлость, жадность, меркантильность и т.д., и т. п., но в разной степени.
Отойдя от "великих" дел, заметь, по собственному желанию, я
встречался с сослуживцами (на предмет наличия остатков первозданной
человечности), с однокашниками… Одноклассники всех чище. Нас объединяет не
замаранное жизнью детство. Вот потому-то наверное и тянет к общению… И мне
глубоко плевать кто ты теперь и как. Ты для меня была, есть и будешь Леночка
Фартовая. Извини…" - писал он Елене перед вторым своим пришествием в город
детства.
Вернуська с радостью и жаждой
общения идентифицировал Позумента, Баобаба. В продефилировавшей мимо женщине с
лёгкостью опознал Люлечку Стасову. Да и не мудрено. Она, как и сорок лет назад
посмотрела на него поверх толстых линз двояковыпуклых очков и удивилась тем же
бесстрастным голосом: "Здравствуй, Петя! А ты ничуть не изменился…"
Вовочка Низкополз со своей
школьной фразочкой: "Рождённый ползать, упасть не может!" -
перебросившись несколькими словами, уразумел, что взять с него, с Вернуськи,
нечего и переметнулся к Зяблику, который не стеснялся брать взятки особо
крупных размеров, злоупотребляя служебным положением в силовых структурах.
Потом все кушали…
Вернуська не стал озвучивать
привезённую домашнюю заготовку: "Мы сделаны в СССР. Мы рождены в
пятидесятом. Твой папа бывший офицер, твой всю войну прошёл солдатом… Мы дети
выживших отцов, которых смерть не досчиталась, мы слёзы безутешных вдов,
которым счастий не досталось. Мы дети собственной страны, которой нет, и вряд
ли будет. Побеждены? Возрождены? Мы живы! Кто ж за это судит! Мы стартовали в
один час, но каждый шёл своей тропой. И каждый каждому из нас приветы шлёт
своей строкой. Меж нами нет (не может быть!) продажных отношений рынка. Ничто
нам не мешает жить по совести и без запинки…" Постеснялся, что ли?
А вот с Белокоровиной… теплей с
ней как-то. В этом холодном бездушном скопище алчущих счастий людей, так
называемом обществе, можно было погреться о своих близких, вернув им
заимообразно. А тут Белокоровина. Зачем она себя тратила на него? Сама
попросила почитать. И читала. И правила. И хорошо правила. По честному…
Ну что это: "Не слушай, что
говорят. Смотри, что делают. Обкуренные женщины рожают. В братоубийственной
войне за двести баксов убивают… Не живёт народ, а выживает… в стае. Любовь
продажная, да и за деньги совесть… Душа малолитражная, как ж… задница то есть.
Свирепство подменило детство. Злодейский нож, взбесясь у сердца, кромсает,
режет по живому… Беспомощна образовательная школа. Честь поругана. Оскорблено
достоинство. Граница без замка. В опале воинство…" - похоже на ночной
кошмар после долгого сидения у телевизора. Я бы убрала". И он убрал. Много
чего убрал по её доброжелательной рекомендации, не жалея…
После интернетобщения с Анкой,
Вернуська как-то добрей писать начал. Первой это заметила Иннина. Выбрав всю
желчь из архива Петькиного творчества, и доведя посредством Венькиных листовок
до абсурда народонаселения любимого города детства, она сумела со своими соратниками
реализовать часть плана Якова, создав революционную обстановку. Но чтобы
довести её (обстановку) до критической массы нужен был ещё один всплеск гнева и
непокорности народного писателя… но он кончился.
Иннина тревожно телеграфировала
Анке: "Где кураж?! Где жажда крови?! Где готовность порвать всё и всех
зубами… чтоб на развалинах безвластья пестрели наши имена?" Анка была
немногословна в ответной телеграмме: "А я причём?"
