Допотопный примус
царского режима, болезненно ужасаясь окружающей неопределённости, всё-таки
горел синим пламенем, которое своим уже коротким языком покорно слизывало
остатки оперенья только что убиенной птицы Рябы. Не несла она больше яичек. Ни
золотых, ни простых… да и откуда онивозьмутся у общипанной переменами курицы? На неё ни один петух без слёз
даже глазом не моргнул. Ни свой, ни соседские. Не говоря уж… Они, петухи,
теперь в супермаркет ходят, смотреть на уже голых и готовых… но отмороженных. А
им, петухам, лишь бы посмотреть на раскрепощённое женское тело. Куда им,
старым? Не угнаться им за новыми технологиями с ещё в молодости подрезанными
крыльями…
…а утром снова вычесалась прядь,
насчитанных морщин излишки…
"Время вперёд!" Не
лучше ль вспять,
как в сказке той из детской
книжки?
Не лучше, хуже… это так,
всему своё, сказали, время…
в пелёнки гадить - артефакт,
а в памперсы мы не умеем…
Приговорила
несчастную курицу Настя, старая карга восьмидесяти с чем-то там лет, к съедению
через бульон за большим обеденным столом уютного палисадника. Огороженный
сплошняком палисадник с отдельным выходом на улицу через встроенный гараж
имитировал зажиточное подворье успешных граждан строящегося капитализма и
параллельно охранял здание и всё, что в нём, от постороннего сглаза.
Приватизированное
дочерью Ольгой и сыном Борисом в равных долях и надстроенное зятем Митей жильё
старого, очень старого, образца являло собой подобие каменного двухэтажного
флигеля постройки двадцать первого века. При тщательном осмотре в упор,
слабенько (очень слабенько) теплился евростандарт и по-барски нахально
бросалась в глаза совковая кривизна стен надстроенного хозяйственным способом
сооружения.
В нижней половине
первозданного вместилища расположилась сама Настя с сыном Борей, второй
невесткой не первой свежести Аней и внуком шалопаем тринадцати лет от первого
брака второй невестки, а пристройка и надстройка были полностью узаконены на
зятя Митю (четыре года районной тяжбы и два заседания областного суда).
-Да
я его ишо в пелёнках знала! Босяк! Босяк я тебе говорю! И тогда был босяк и
сейчас не изменился…
Это про Митяя
ровесница Насти, Голдмеерша старшая и ненужная, из соседнего окна обрывки фраз
нежадно выбрасывала. Они, Голдмееры, все нежадные были. Они эту свою постройку
революционную до основания разрушили, а затем… Они даже кирпич б/у (и не один)
Митяю за так отдали, а он неблагодарный после всего того, что они ему сделали,
поймал голдмеерского пуделя, обстриг его под мальвининого Артамона и на голой
спине последнего коричневой заборной краской коряво вывел:
"Голдмеер". А на суде Митяй так и сказал: "Ваша честь, человеку
добро сделал в наше неспокойное время, подписал скотинку, чтобы не похитили
движимость соседскую, а он в суд на меня, жидяра!"
Оправдали Митяя.
Герой Афганистана, заслуженный офицер в отставке, да к тому же в сильном
подпитии был во время акта доброй воли. Оправдали. Но на вид поставили.
Разжигание национальной розни поставили и сказали, чтобы больше ни-ни…
А Пукеевы, гады, там
на суде в пользу Голдмееров свидетельствовали, хоть и вовсе не их кровей. Дело
у них, у Пукеевых своё. У Голдмееров своё. А по субботам они в особнячке
голдмееровском чаи гоняют. Типа шабат…
Они, все три: Митяй,
Пукеев и Голдмеер в одном классе учились. За одной партой сидели. В смысле сидели
вдвоём, а третий в коридоре… Почти по бразильской системе, если можно так
выразиться.
Митяй на воротах
стоял. На футбольных, естественно. Он боксом занимался. Чего ему за мячиком
бегать? И так накатят… Это Пукеев и Голдмеер бегали. Набегали, гады. А Митяй в
начале перестройки ещё в Армии работал. Нельзя ему было там, в Армии этой,
коммерческой деятельностью заниматься. Ну, а как уволился - поздно. Растащили
по амбарам и сусекам, по подворьям-погребам. Всё расстащили. Не досталось
Митяю. Да он шибко и не переживал. Попивал манёхо, ну так с кем не бывает? Чего
уж там. Живы будем, не умрём, а умрём, то похоронят за государственный счёт.
Военкомат похоронит. Эту льготу пока не отменяли…
Стол был большой.
Вместительный был стол. Голдмееры всем своим выводком на одной стороне
уместились. Голдмеерша старшая по такому случаю петуха своего недорезанного
пожертвовала. Своего и пукеевых. А чего им без толку по супермаркетам шастать?
Нехай в Настином бульоне побарахтаются. И мацу испекла Голдмеерша. Блюдо
национальное. Пукеевы салатов нарезали. Борис со своей второй изысками
французской кухни блеснул (их шалопай лягушек на болоте набил и сыроежек на
жульен насобирал). Митяй своих привёл. Они тут рядом жили. Вход с улицы. Сын с
невесткой и внуком, дочь на выданье и жена с работы. Ну и выпить, конечно…
Вкусный бульон.
Наваристый. И остальное как нашлось на такую ораву. Но Митяй лишку перебрал. В
магазине, что за углом, перебрал. Перебрал и всё это на стол выставил, не
подумавши. А чего добру пропадать? Откушали. Бульон откушали, мацу откушали,
жульен откушали… накушались, одним словом. Все трое. Митяй, Пукеев и Голдмеер.
А поскольку добрососедство давно уже порушилось извечным классовым
противоречием то…
фраппировать друзей не гоже,
чувствительных и тонкокожих…
Упекли Митяя. За
разжигание национальной розни упекли и рукоприкладство в особо крупных
размерах. А в чём его вина? Не он это общество расслаивал… не он бульон с мацой
заваривал… он-то, всего-навсего, откушал!
Общественное признание - это
призвание. Призвали тебя, в очередь поставили, рассказали, что и как, и вперёд.
И, если выстоишь, получишь. Признание получишь. Общественное. Того общества,
которое тебя окружает. Но если из окружения выйдешь - копец. И уже не призовут
никогда и никуда. Каждый кулик должен в своём болоте призываться, признаваться
и завершаться…
Первой была очередь. Из тех, кто
рано встаёт. Кому Бог даёт. Они задолго до открытия вставали и занимали. За
ними те, которые тоже хотели, но проспали. Потом подходили просто остальные и
занимали места тех, кто уже отстоял.
К вечеру очередь рассасывалась:
"Больше не занимать. Закрываемся!" - и, отойдя на заслуженный отдых,
вновь выстраивалась, но уже на следующий день.
Очередь была живая. Живее всех
живых. И какая разница куда? То ли коммунальные платежи, то ли за пенсией, то
ли за паспортом (то ли российским, то ли загран…)
Ганюкин не любил очереди. Он даже
родился вне очереди. Мать должна была рожать завтра, а он родился сегодня.
Прямо в предродовой палате и безо всякой посторонней помощи. Сам вылез. С тех
пор так и лез без очереди. Его часто спрашивали: "Ты куда лезешь,
Ганюкин?" А он лез. Молча лез. Мол, ни к чему разговоры разговаривать, мне
туда надо. И лез. Очередь сначала возмущалась, потом роптала, потом привыкла.
Мало ли что? Может и в самом деле Человеку (с большой буквы) без очереди надо?
Очумев от
томительной скуки, транзитный пассажир, Апокалипсис Сиридонович Циник,
бесцельно толкался по залу ожидания, высматривая и вынюхивая… Прилично одетый
молодой мужчина, удивляя измятой внешней наружностью и неряшливой
разнузданностью позвоночника, по-детски беззащитно всхлипывал сквозь сон,
обиженно свесив губу, по которой нахально стекала тоненькая струйка, не
прибавляя ничего существенного в расплывшуюся лужу с тщательно разжёванными, но
ещё не переваренными продуктами народного потребления. Продвинутая молодая
девушка-многоборка, утомлённая высшим образованием и средней евроазиатской
культурой, брезгливо морщилась в сорока сантиметрах от благопристойного мужчины
с измятой внешней наружностью. Она отчаянно боролась с омерзением, сном и
периодически наваливающимся на неё слева неуравновешенным лицом кавказкой
национальности сомнительной принадлежности, по-домашнему всхрапывающего на
родном языке. Далее по лавке, безотрадно рассупонившись, с корзинками,
чемоданами, узлами и разнообразно издаваемыми запахами трое суток немытых тел
следовали не менее утрамбованные транзитные пассажиры поездов дальнего
следования, которые не следовали, а отстаивались в депо по причине техногенного
бедствия на узловой станции стратегического общероссийского железнодорожного
движения.
Откуда-то снизу по уже
насыщенному залу неуловимо растекались миазмы, полученные за деньги в условиях
повышенной проходимости клиентов. Характерный привкус аммиака заполнял и без
того стеснённое пространство, слегка сдобренное импортными благовониями типа
рексона, которые спускались сверху, со стороны VIP-зала, где, впрочем, пахнут
так же.
Запахи сверху были более
денежные, но ненамного более чем безденежные. Эти VIP-веяния не могли рассеять
устоявшийся тысячелетиями дух человечества… “Потому как люди… Потому как
транзитные…” - вяло подумал Циник и тихо пукнул на статистическую транзит-семью,
занявшую всё околоегошное пространство…
Знаю, знаю. Жизнь не сахар. Кофе
чёрный… с молоком. Тебя "трахали", ты "ахал"… "Трах
под дых… иль в пах…" - партком. Нет парткомов. След остался (семь морщин и
нервный тик). Знаю, знаю. Нет и баксов. Ну и на фиг. На фиг их. Что ещё? Погода
в доме? Тут прогноз: "Как вам сказать?" Радость в доме - лихо в коме.
Лихо… радость… и опять… Знаю, знаю. "Всё отлично!" Это надо
посмотреть: что с общественным? как с личным? в полный рост или на треть? Не
накликать бы беду? Знаю, знаю! Сам пойду…
Хома Сапик (тряпочный такой
человечек, неразумный) гулял с девчонкой во дворе, за ручку. И с ними крокодил
беззубый собакой выл на поводке, вроде бы как. Девчонке Хомика купили на
базаре. Учительница (бывшая, со школы…) за четвертак по блату уступила, а
крокодил в песочнице валялся. Забыли кто-то или выбросили… жалко!
Студент, безумно умный, у девочки
трудился гувернантом, чтоб от стипендии к стипендии дожить. Ему игрушки дорогие
не давали. Родители у девочки… да ну их! Так вот, он Хому на базаре и купил… и
крокодилу два колёсика приделал. Он на учителя учился в институте… и девочка
студента уважала. И Хомик… и беззубый крокодил…
"Раскрылся розовый бутон,
прильнул к фиалке голубой, и, легким ветром пробужден, склонился ландыш над
травой", - Иосиф Джугашвилли, Сталин (во время учёбы в Тифлисской
семинарии). Пути Господни неисповедимы! Все мы творим… и все творимы.
Обломовщина, маниловщина,
хлестаковщина… и пр. несуразное из школьных хрестоматий народного всеобуча. Вот
они. На поверхности. Да и пугачёвщина не за горами. Куда идём Ваше Величество
Господин Случай?
"Понимаете ли, понимаете ли
вы милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти? …ибо надо,
чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти…" Понимаете? Ведь
все, кто нас сейчас ведёт, по вашей воле к власти пришли. И идут… и ведут.
Ну, допустим, куда идут знают. К
обеспеченной (охраной и накоплениями) гарантированной старости идут. А вот куда
ведут… и кто идёт за ними??? Стой! Кто идёт?
Слушок идёт по всей Руси Великой:
"Как было так и есть: была, мол, не была". "Сказителям" на
радость или в пику хотелось бы, чтоб всем было… всегда. Чтоб ни при чём
"Счастливый Случай". Чтоб не при нём и не при ней. Чтоб знали что
почём, чтоб побоку все "путчи", чтоб меж "людями" было всё,
как у людей…
Не буду я тебе рассказывать об
этих всем надоевших сторонах современной жизни: коррупция, наркомания,
проституция… Сказал не буду, значит не буду. Без меня всё прекрасно знаешь. Я
тебе про оползень расскажу. С большой буквы Оползень.
Есть ещё в этом нашем советском
пост пространстве такие люди, которые в Оползне живут. Живут, в живых
оставшиеся, и сами не подозревают где… Общество рядом. По своим законам живёт.
Живёт и развивается. И сетует периодически: "Падение нравов, морали.
Деградация личности…"
А эти, в Оползне, не сетуют. Они
по своим нормам и правилам живут, не пачкаясь в морали современности.
"Нельзя жить в обществе и находиться вне его". Это не я сказал. Это
Ленин из Ульяновска. А эти живут. И в обществе, и вне, и одновременно.
Меньшинством в большинстве живут и подчиняются по принципу демократического
централизма. Меньшинством большинству… в пределах разумного.
Но рано или поздно, и неизвестно
когда лучше, сползёт этот Оползень вместе со всем его содержимым. Спасатели
приедут. Проезжую часть освободят. Может взгрустнут малёхо, мол, жаль… хорошие
люди были… и опять движение откроют… во все стороны…
Любовь Павловна её зовут. В
апреле мужа похоронила, в декабре сына. Мужу восемьдесят исполнилось. Отметили,
как смогли. А в скором времени он умер. Пусто стало без него в этой большой
квартире монументальной сталинской планировки. Она привыкла заботиться о нём.
Он последнее десятилетие с трудом передвигался, а она, словно небесная
ласточка, легко порхала по хозяйству на своей инвалидной коляске. Колясочница
она. Лет двадцать тому обе ноги под рейсовым троллейбусом оставила. Думали, не
выживет. Выжила, и жить продолжала. Мужа похоронила… саркому вырезали… тут ей
даже срок определили "месяца три, больше не протянет", а она живёт и
живёт. Вот теперь сына ждёт. Дочь должна привезти… в коробочке.
"Когда твой прах ссыпали в
урну, ты молча сбоку наблюдал. На панихиде нецензурно, что недосказано сказал.
Сказал о том (но кто услышал?) что наболело на душе, сказал о дальних и о
ближних… о рае с милой в шалаше. О матери сказал субтильно: "Прости за
всё, ушёл я, ма"… а в это время меркантильно искала "клад" твоя
сестра…
"Не долго, сын, тебе
болтаться у этой злополучной урны. Дней через девять, должно статься, ты
сможешь снова тусоваться… на Марсе… или на Сатурне… а нам жить
предписано".
