На берегу песчаном пляж. Антураж
… и эпатаж. Был он раньше всесоюзным, был доступным, тёплым, дружным… Здесь
чернели россияне, молдаване … и армяне. Предприняли. Стал нудистским.
Обнажились попки-сиськи, скинув «красный» камуфляж… оказалось
"братство" - блажь!
Изнасиловали белую берёзу.
Содрали варвары берёсту, ствол стройный хамски оголив. Возмутились дружно
сёстры: "Гля! Нарыв!" - и отвернулись от сестрицы. "Дайте
кто-нибудь водицы!" - просила хворая в слезах… и ох, и ах… просьбы
красавицы белёсой осели шелестом на собственных листах. Страстотерпица, ссыхаясь,
ветвь к сестрице простерла… но хороводилась с дубками жестокосердная сёстра.
Вот такое стряслось горе: сестёр души на запоре!
Сурен рядом с роддомом жил. На
улице Гоголя. В Баку. Мать пешком рожать ходила. Пешком и принесла на
постоянное место жительства. Тогда казалось, что постоянное. А оказалось -
показалось. Неправильно он родился. Ему не на Гоголя надо было и не в Баку. В
Армении ему надо было. Потому как армянин, а не азербайджанец.
И то, чему его всю жизнь учили
про интернационализм и про многонациональный советский народ, неправдой
оказалось. Сурен пятьдесят восемь лет считал себя советским народом,
изъяснявшимся на 130 языках со знанием русского межнационального общения и
английского со словарём. И надо, справедливости ради, заметить - языкового
барьера не было. Была межнациональная пропасть, прикрытая ветхими мостками
интернационализма. Вот в эту пропасть и провалился советский народ, хребты друг
другу ломая и распадаясь на составляющие…
Соседа-армянина пальцем никто не
тронул на улице Гоголя. Камнями забили. Насмерть. Сурен не любил, когда
камнями. Уехал в Россию. Правопреемницу. А там не ждали. Куда деваться? В клуб
книголюбов пошёл. Книжки с детства читать любил. Про жизнь там красиво
написано. Пришёл. Торгуют там книжками, в клубе книголюбов. И он пристроился. В
Москву начал ездить, за товаром. Пошёл бизнес. Прямо на заре капитализма пошёл.
На квартиру заработал. Братья-сёстры подъехали. Свой бизнес открыли… а куда деваться?
…и это не хухры-мухры, ни то, ни
сё или никак, это в дебрях мишуры винится Б. Л. Пастернак… а астероиды поэзий
лежат камнями преткновений рекламных формул и «элегий» и ждут тех радостных
мгновений, когда к ним бабушка придёт и сквозь диоптрии прочтёт: «…не ваш но…»
- чей уже неважно, не подражаем алгоритм. Иосиф Бродский авантажно в своей
манере мысль творит:
«Впрочем, нам не обидно.
Разве это обида?
Просто такая, видно,
Выпала нам планида...
Близится наше время.
Люди уже расселись.
Мы умрем на арене.
Людям хочется зрелищ»!
Хлеба и зрелищ! «Панэм эт
цирцензэс!»
«Panem et cicenses!»- ревела римская толпа… «Панэм эт цирцензэс!»
- ревел Майдан… «Панэм эт цирцензэс!» - орут современные кенты и герлушки… а в
нетях неизбывный Пушкин: «Мой голос для тебя и ласковый и томный тревожит
поздное молчанье ночи тёмной».
«Немало книжек выпущено мной,
Но все они умчались, точно птицы.
И я остался автором одной
Последней, недописанной страницы»
(С. Я. Маршак).
…а я пока ещё пишу
и не забочусь сколько,
и, если счесть по Маршаку,
то начинаю только
овладевать своей страницей,
которая умчится птицей…
приязнь… любовь… амикошонство… общность судЕб, умов и
интересов… комфорт души, благоустройство… отсутствие излишеств и эксцессов… всё
это так! но чувству не прикажешь… есть в бочке мёда негатив: мужчина… женщина…
иль оба сразу – тщета без всяких перспектив: «Панэм эт цирцензэс!»
Пятиэтажка инженера Пупкина ни
чем не отличалась от множества клетчатых собратьев обжитого микрорайона. Но
изюминка была. Своя. А впрочем…
Отключив кукарекающий будильник и
стараясь не разбудить вернувшуюся с ночной смены жену, Пупкин, слегка умывшись,
прошлёпал на кухню. Автоматическим, но всё ещё сонным движением поднаторевшей
руки включил электрочайник, вылил с мисочки воду, всю ночь сочившуюся из
батареи парового отопления (капель, весна), и заложил в чашку утреннюю порцию сахара
в пропорции с растворимым кофейным порошком и цикорием. Залил кипятком, выпил и
окончательно пробудился. Сунув сигарету фильтром в рот (а бывало и наоборот),
отправился в специально отведённое место для курения, где попутно отправил
естественную надобность. Завершив утренний моцион по одноклеточной хрущёвке,
пребывающей в неприватизированной девственности, Пупкин убыл, как и все
“вкалывающие” граждане страны, на заработки ежедневного прожиточного минимума,
в грустном смятении и с иллюзорной надеждой добраться до максимума. Минимум и
максимум у каждого гражданина страны, в отличие от государственного расчётного,
были свои. А впрочем…
Возвращался Пупкин поздно и
ежедневно, устав от низкооплачиваемых праведных трудов (в стране, в которой жил
Пупкин, хорошо оплачивались только лишь неправедные). Тусклый свет в подъезде
ассоциировался с освещением общественного туалета на колхозном рынке, да и
собственно запах, но, в отличие от рынка, бесплатно.
Оглядевшись по сторонам и бросив пристальный
взгляд вовнутрь (скорее автоматически, чем сознательно), Пупкин нырнул. По
телевизору так научили в формате постоянно проводимой операции “Вихрь -
Антитеррор”.
Ручка двери квартиры с
выцарапанным номером “Первая” традиционно сочилась насморком. Оплеванная кнопка
звонка косилась на выковырянный глазок, вызывая при прикосновении омерзение и
раздражительное дребезжание. Ни чуть не лучше выглядели двери квартир “Двушка”
и “Ноль третья”. Объединяла все три двери зашарпанная панель с наскальными
рисунками и надписями типа: “У нашей кошечки глисты и блошечки!” “Секс по
потребности! Звонить в квартиру № 9. В первой ловить нечего… подхватить можно”.
“Псориаз не заразный! Протяни руку, скажи здрасте, и тебя впустят…”
Подозрительного ничего не было.
На втором этаже было… Лампочки не
было. Но слышно было хорошо: “Ой - ой - ой! Он из кожи вон лезет! Людям стыдно
показать, что у тебя там вылезает…” Любопытная соседка, которая напротив… или
не против, в потёмках, но мастерски, пристраивала прибор ночного видения к
замочной скважине в ожидании, когда показывать будут…
Не обнаружив ничего
подозрительного и на втором, Пупкин поднялся к себе на третий, вставил
поднаторевшей рукой ключ в замочную скважину, а бдительным, в формате операции
“Вихрь - Антитеррор”, ухом ухватил через собственную дверь обрывок разговора
супруги с подругой:
-Я тебя вчера видела с этим уродом Мишкой...
-А ты думаешь, будет лучше, когда изнасилуют?
-Да лучше б меня изнасиловали, чем после
десяти лет счастливого брака и безупречной верности подрабатывать на Тверской,
тайком от мужа …
Пупкин передумал: “Не буду
мешать. Пусть сосредоточатся на работе”, - вынул ключ и позвонил в девятую,
по-соседски…
