В Библии, самой древней и
единственно разумной инструкции межличностных отношений человечества,
проживающего на Земле, даётся прямоё указание любить Бога и ближнего, как
самого себя. Бога любят все. И верующие, и неверующие, потому как Бог един и
невиден. Каждый из живущих на Земле представляет Его по-своему, и любит
по-своему. Своего единственного. Потому как люди. Люди любую инструкцию
воспринимают в разночтении. Другое дело ближние. Их тоже по инструкции любить
надо. И тех, кто в публичном месте воздух испортил и тех, кто лично тебе в душу
нагадил. А это невозможно, даже по инструкции. Несовершенен человек!
Да и само слово ЛЮБОВЬ извратили.
Как можно одновременно любить мать, Ленина, гречневую кашу, Родину и, занявшись
этой любовью с особью противоположного пола, любить той же самой любовью Бога?
Другой? А какая - та, а какая другая? А измена?! Измена Родине, супружеская
измена… измена индивидуальному унитазу с общественным писсуаром?! Чего-то здесь
недодумали.
А Ванька и не задумывался. Про
любовь. Он не понимал, как сверстники любят блондиночек, брюнеточек, полных,
стройных… с "жопой на тридцать шесть пивных кружек и желательно с
ручками" или "выменем двухведерным". И гречневую кашу он не
любил. Пшёнка попроще. Что давали, то и ел. И Родину он не любил. Он жил в ней
(а Она в нём) и другой не надо. И про Бога ему никто не рассказал, а как любить
то о чём (о ком) не знаешь? И Ленина он не любил, хотя о нём на каждом шагу и в
неограниченных количествах. Приелось. Да и кто он такой, Ленин? Бог? Человек?!
А человек несовершенен…
В кулуарных разговорах
пубертатных мальчишек, достигающих полового созревания, сюжетной нитью краснело
единственное желание "засадить дурака под кожу" или "помочить
конец", что по понятиям относилось ближе к "заняться любовью",
чем "любить". А один безымянный философствующий поэт даже поставил
перед заблуждающимся человечеством вопрос ребром: "Зачем любить, зачем
страдать, ведь все пути ведут в кровать?!" - о чём не знала его мать,
потому как эта поэтическая мудрость была начеркана на стенах общественных
уборных с буквой "Мэ". В "Жэ" Ванька не ходил… Он
чувствовал потребность. Души и тела. И поскольку относил себя к
"хомосапиенсам", к разумным, то умел отделять зёрна от плевел, не
задумываясь.
Поселившиеся у Ваньки и
адаптировавшиеся к городским условиям постояльцы на седьмом месяце совместного
проживания как-то в разнобой и индивидуальном порядке начали поверять Ваньке
сокровенные мысли о "девочке своей мечты". Говорили об одной и той
же, но как-то по-светлому чисто. Раньше Ванька такого не слыхал. Чувствовать он
и сам чувствовал, но чтобы вслух об этом - ни разу.
Не принято так о девчонках среди
мальчишек. В самом нейтральном случае это называлось "стрелять". Тот
"стрелял" за этой, а эта "стреляла" за тем, которыйвообще пацифист. Но если "стрельба"
оказывалась результативной, в смысле взаимной, это называлось "дружбой"
(разноимённых полов).
Инстинктивно удовлетворяя эту
духовную, описанную миллионы раз, человеческую потребность, заложенную Богом
при массовом клонировании, но так и неизведанную до сей поры, Ванька
"стрелял" с раннего возраста. Отдавая детсадовской Мальвине часть
своей порции манной каши, которую она жеманно принимала, отвечая взаимностью
чувств, он завоевал право идти с ней рядом в строю себе подобных, держа её
пухлую ручку в своей мозолистой руке. Так они и "дружили" через
пешеходный переход, и дошли за ручку до выпускного детсадовского утренника,
после которого пути их разошлись.
С первого по четвёртый класс
Ванька "стрелял" за баскетболисткой Лариской, ежедневно провожая её
домой. Все четыре года. Она жила на той же самой улице им. легендарного
революционера через два двора от Ваньки.
По завершению начального
образования с отличными результатами, Ваньку вознаградили. Он в детстве был
примерным мальчиком. "Хорошим сыном и отличником гордилась дружная
семья…" Впервые (и в последние) Ваньке взяли профсоюзную путёвку в
пионерлагерь. В настоящий, а не дворовой. Там он стрелял за девочкой из
порядочной семьи с распущенной косой, а за его пионервожатой стрелял
пионервожатый третьего отряда. У неё тоже были красивые волосы.
Как-то раз в ожидании построения
на вечернюю пионерскую линейку Ванька балагурил в кругу своего отряда, пытаясь
обратить на себя внимание девочки из хорошей семьи. Подошёл пионервожатый из
третьего отряда и тоже начал выпендриваться, пытаясь обратить на себя внимание
Ванькиной пионервожатой, а поскольку молодость била через край, а старость не
смогла, Ванька одерживал победу со значительным преимуществом в этом словесном
поединке. Позорно проигрывающий разъярённый великовозрастный балбес в красном
галстуке произвёл рокировку, заменив интеллект грубой физической силой, и
попытался ухватить Ваньку за ухо.
Вожатый часто практиковал такую
действенную методику у себя в отряде. По словам очевидцев и пострадавших это
было больно. Ванька увернулся и, почувствовав нешуточную угрозу со стороны оппонента,
предпринял попытку спастись бегством. Неокрепшие ноги шустро перебирали
песчано-лесистую местность, но в этом виде состязаний пионервожатый имел
безусловный перевес. Не добегая до печального финиша, Ванька притормозил, и
бросился под ноги преследователю.
Преимущественный бедолага,
споткнувшись всей своей инерционной массой, зарылся носом в придорожную пыль, а
Ванька под громкий и одобрительный хохот пионерского отряда во главе с
пионервожатой вернулся на линейку абсолютным победителем. Поверженный соперник
с серым лицом от злости и пыли ретировался в свой третий отряд, отплёвываясь,
отхаркиваясь и нецензурно грозясь.
После этого случая девочка с
косой начала дружить с Ванькой и даже согласилась с ним вдвоём пойти в лес за
шишками. Уединившись в пропитанном терпентином прохладном хвойном лесу, они
набрали целую кучу шишек, которые весело сгорели в вечернем пионерском костре.
А что ещё с этой девочкой делать в хвойном уединении Ванька не знал. Вернее
догадывался, но не посмел…
В начале следующего учебного года
(в пятом классе) появилась коротышка Милка и все классные мальчишки
"стреляли" за ней. Потом все бросили, а Ванька "стрелял".
По-инерции. Привык. Но не провожал и за шишками не ходил. Она в другом районе
жила…
До седьмого класса
"стрелял". А потом перестал. Надоело. Начал "стрелять" за
отличницей Наташкой Пятериковой. Её так с первого класса все и звали Пятёрка, и
она оправдала. Десять лет никакой другой отметки не получала. Усидчивая.
За Наташкой никто ни разу не
стрелял. С первого класса. А Ванька выстрелил в седьмом. Прямо на уроке
украинского языка. Пшеном из трубочки. Он не хотел в неё, но попал и она
заплакала. Училка Ганзя выдворила Ваньку с класса и послала… к директору.
Ванька со словами знаменитого украинского Кобзаря: "Як помру, то поховайтэ…"
выдворился, но к директору не пошёл, а начал "стрелять" за Пятёркой.
До самого девятого класса. Безуспешно. Взаимности никакой.
Попавшие в промежуток Ванькиной
душевной пустоты квартиранты, безотчетно, с деревенской непосредственностью,
взращённой в сельской местности, где живут по природной простоте, не ведая о
городских ковах, сливали свои юношеские откровения, пренебрегая последствиями.
А Шурка (один из постояльцев) даже познакомил.
Она жила на "чёрном"
дворе и оказалась знакомой Ваньке с детства, родившись на год позже.
Воспитываясь параллельно, но по-разному, они оказались молочниками, в смысле
вскармливались на молоке из под одной коровы. Она бесплатно, а Ванька за
деньги. Её дед, с которым её родители вели совместное хозяйство и проживали в
одном палисаднике, корову держал, а Ванькина мать излишки удоев покупала, и
Ваньку поила. Конечно корова тут не причём, хотя кто его знает…
Девчонка и в самом деле оказалась
светлая, и звали её по-светлому. Света. И никакая грязь её никогда не касалась,
причиняя боль и обходя стороной. Не пересекались они с Ванькой раньше, всё
больше параллелились, а тут - Света.
"Ванька", - почему-то
оробев, представился он. "А я тебя знаю, ты на "чёрном"
живёшь", - как-то мягко произнесла она, и они заговорили, как добрые
старые знакомые. Ванька считал, что это её двор "чёрный", а его
светлый, а она наоборот. И оба были правы, и оба это понимали, и оба спорили (и
так всю жизнь).
Возникшие между ними отношения
нельзя было назвать ни "стрельбой", ни "дружбой", ни этим захватанным
и избитым словом "любовь". Она дружила с его квартирантом, потом у
неё появился свой, кореец Ким (после того, как живность в городе стало держать
невыгодно, держали квартирантов). Любила она Муслима Магомаева (тогда все
девчонки его любили, как сейчас Баскова, который отбил поклонниц у ШурЫ), а
"стрелять" просто не умела. Но им обоим (и Ваньке, и Свете) хотелось
быть рядом. Просто быть, жить, существовать, дышать… не разделяя и не властвуя.
И они были… жили… или жили-были. Вместе! Это чувство их дополняло, наполняло,
переполняло и соединило в единое целое, которое просто немыслимо, да и не
существует, врозь.
