Репрессированный Тома находился
под домашним арестом строгого родительского режима. Дом - школа, школа - дом.
Шаг влево, шаг вправо - карцер (подпол с мышами).
Под чистую отмазанный Ванька
честно гулял на свободе (ни Парашка, ни Тома его не вложили как соучастника, а
в школу не пошёл, так мать столько дел по хозяйству оставила, что все и не
переделать, если б пошёл… мать надо уважать). К Томе его не допускали потому,
как режим строгий. Свидания и передачи запрещены. Но брага созрела.
Ванькин и давно вернувшийся из
отдалённых мест Томин отцы иногда злоупотребляли. У Томина был аппарат, у
Дворецкого брага и поскольку брагу переносить безопаснее, то гнали у Томиных в
сарайчике. Переноску осуществлял Ванька. Ранее продукт перегонки попробовать не
удавалось, т.к. папаши уничтожали его не отходя от аппарата, но в этот раз
Ванька умудрился отлить фляжку браги для подневольного друга, нудящегося в
отсидке. Сырьё тоже продукт.
Колдовавшие в сарайчике отцы,
получив указание свыше, притупили родительскую бдительность. "С
алкоголизмом надо бороться…" - передали им по радио, и они боролись,
уничтожая выгнанного из браги "зелёного змия". Строгий режим
самопроизвольно смягчился. Раздавшееся песнопение с места событий:
"Реее-вееее-лаааа буря, гром шуууу-мел, во мраке молния
блистааааа-ла…" - послужило Ваньке и Томе сигналом к началу уничтожения
первичного продукта, с целью задушить гидру в корне, и они приступили незамедлительно,
укрывшись в уютном Томином палисаднике под зелёной свежестью плюща:
"…духом окрепнем в борьбе. В царство свободы дорогу, грудью проложим
себе…"
У Томиного отца был густой
церковный бас певчего дьякона, а у Ванькиного - хриплый фронтовой тенор.
Слившись воедино, эти голоса звучали на радость соседям, а в сочетании со
свежим выхлопом разгоняли назойливых мух, разносчиков дизентерии и других
инфекционных заболеваний, что тоже немаловажно. Подвывания Ваньки с Томой,
принявших на грудь содержимое фляги, остались незамеченными и бесполезными.
Окрепнув духом, младшее поколение Дворецкого и Томина простило предкам все
незаслуженные ранее обиды и воссоединилось с охмелевшими корнями. Корни тоже
простили и приняли блудных сынов, угостив, мол, от нашего столика вашему.
Мужское братство! Преемственность поколений!
Когда тётя Нина с Тётей Полей
вернулись (из… кто его знает, где они там были) разбирать своих мужей, то на
выдаче оказались и сыновья, влившиеся ломающимися голосами в отцовский хор, что
привело к волне покатившихся больших скандалов, мол, яблочко от яблоньки. Тому
снова перевели в карцер, а Ваньку загрузили трудотерапией под завязку.
Выполняя всю чёрную работу по
дому, Ванька отводил душу на "чёрном" дворе. Взяв пустое ведро под
воду или полное с помоями (какая разница), он на законных основаниях покидал
место трудпрофилактория. Упрятав конспирационный реквизит в кусты, Ванька
высвистывал мелодию модной тогда песенки "Сигнал", в которой свист
был заложен разработчиком, что не должно было вызывать подозрения у
"чёрной" дворовой общественности, а тем более у Светиных родителей.
"Сигнал" он и был сигнал и Света, прихватив половичок или ещё
чего-нибудь для конспирации, выходила.
Она была отличницей и примерной
старшей дочерью, на которую возложили обязанности по уходу за младшей, стряпню,
стирку, уборку и другие хозяйственные заботы ввиду трудовой родительской
занятости в сфере бытового и торгового обслуживания городского населения. И она
справлялась, выкраивая время на Ваньку.
Они, в зависимости от обстоятельств,
накоротке или подолгу уединялись в беседке и разговаривали. Не важно о чём.
Просто им это нравилось. Ванька разговаривал, Света слушала, потом Света
разговаривала, Ванька слушал. И было у них что рассказать, и было что
послушать. Но такие душевные задушевные беседы беспардонно прерывались
попеременно кинувшимися бездушными родителями, осуществляющими и строго
блюдущими. "Ваня-ааа!" "Света-ааа!" и разговорщики
попеременно покидали приютившую их беседку: "Иду-ууу…"
Ванька далёк был от всяких классических
ухаживаний, светских раутов и милых сердцу (великосветских дам) литературных
этикетов. Примерно через год общения со Светой он решился на кино. После
производственной травмы, полученной на одном из сеансов выездной трудотерапии
(отцовская шабашка), на санитарно-курортную компенсацию за причинённый телесный
ущерб и гонорар, оставшийся после индпошива двух пар расклешённых брюк, Ванька
пригласил. С мороженным. И Света согласилась. Не было бы счастья, да несчастье
помогло…
Выполняя второстепенные задачи,
по ремонту рубероидной кровли на крыше административного десятиэтажного здания
промышленного предприятия, Ванька стоял на приёме очередной ведерной порции
кипящей смолы и неаккуратно расплескал. Налетевший порыв ветра от надвигающейся
грозовой тучи подхватил бесценные капли кипящей жидкости и украсил чёрными
точками Ванькин загорелый торс. Взвывший от неожиданности соприкосновения
Ванька бросился со всех ног наутёк (от боли), безответственно покидая трудовую
вахту и ставя под угрозу срыва перманентность строительства светлого будущего,
тем самым уклоняясь от намеченного Партией курса. Находящийся вблизи отец
пресёк этот позорный бег, перехватив уклониста в десяти сантиметрах от
противоположного края административной крыши, что позволило Ваньке не свалиться
в пропасть стыда и позора…
Уволенный отцом с работы и
получивший выходное пособие без бюрократической волокиты (не слезая с крыши)
Ванька, предстал перед Светой, переливаясь на солнце трудовыми сочащимися
ранами (ожоговыми волдырями). Она пожалела и непроизвольно растроганно подула.
Ванька моментально исцелился, смутился и пригласил. Короче пошли.
В кинотеатре "Ильича"
он впервые дотронулся до неё, нежно стеснив хрупкую кукольную ручку своей
мозолистой рукой. Первый раз в жизни, после Мальвины. То ли в знак
благодарности за дуновение, то ли от разворачивающейся на экране драмы, но
обуревающие Ваньку чувства воплотились в длительном дружеском рукопожатии. И он
прибурел. Она не отняла. А ещё через полгода он её первый раз поцеловал,
неумело ткнувшись дрожащими губами в район крайнего уха. Киношной пощёчины не
последовало. Через месяц научились, и им понравилось…
Научившись целоваться, Ванька с
блеском (с треском) закончил десятилетку (ради него специальный педсовет
собирали, решая какую хорошую или удовлетворительную оценку по поведению
поставить, а об "отлично" никто и не заикался).
Не вписавшись всреднеобразованные массы советской молодёжи,
перед которой все пути открыты, Ванька долго не думал. Не было выбора по
причине материального положения и по решению педсовета, поэтому по рекомендации
Саши-мамаши он продолжил учёбу на учебно-производственной площадке столярного
цеха №1 знаменитого кораблестроительного завода.
Отнесённый синий свежеполученный
аттестат зрелости (для успокоения высокообразованной мамы) в приёмную комиссию
вечернего института восторга у судьбоносной не вызвал. Даже наоборот. Сразу и
вернули, ознакомившись с оценкой по поведению, заработанной десятилетием
самоотверженного интеллектуального детского труда. Сказали: "В нашем институте
хулиганы не нужны!" Обидно, ведь "хорошо" - не плохо, но видать
не судьба…
Попав под патронаж двух мастеров,
которых олицетворяли типично русский Рез Пропилович Строганов, который на
пенсии передавал накопленный опыт, и нетипичный немец Фальц Карлович Шпунт,
который по инвалидности, Ванька осваивал древнее плотничье ремесло, которое
столярное. Вместе с патронажными братьями (коллегами по учёбе) он распиливал
отходы производства (обрезки досок) вдоль и поперёк, овладевая техникой пиления
ручной ножовкой и лучковой пилой. Из обрубков деловых чурок не хуже папы
Карловича выстрагивал десятки прямолинейных Буратин (без ручек, без ножек и
главенствующего носа), шмыгая по безответному дереву шерхебелем, одинарным и
двойным рубанками, и доводил это всё до абсурда, простите, до
"поверхностной гладкости", фуганком. Научился всяческим соединениям
выпиленных и выстроганных конструкций от "в полдерева" до "в
ласточкин хвост" и подошёл вплотную к дипломной работе "Цельноклееная
табуретка", сработанной без единого гвоздя и шурупчика.
Добиваясь сходства с
промышленной, дипломники изготавливали претендентку неоднократно, выставляя
готовую продукцию на край своего рабочего верстака. Верстаки стояли в два ряда
с проходом, как парты в школе, что символизировало мягкий переход обучаемых из
одной средней научнойстепени в другую
высшую.
Государственная комиссия в лицах
(Шпунта и Строганова), прищурив неопохмелённый глаз, визировала качество обоих
рядов готового изделия от самого входа и, по мере продвижения, до кандейки
мастеров, которая находилась в тылу площадки. Нетвёрдая рука столярных мэтров
безжалостно крушила невинные табуретки об верстаки создателей, и кривобокие (и
не очень) массово рассыпались на составляющие.
Процесс восстановления начинался
с нуля. С обрезков досок выпиливались проножки, царги, набирались крышки. С
чурок выстрагивались ножки, потом это всё соединялось в шип на клею и опять
выставлялось… По прошествию шести месяцев всем подельщикам был присвоен третий
разряд и заслуженное звание столяр, не взирая на последние табуретные ряды.
Заслуженное звание Ваньке было не
в заслугу, т.к. некоторые навыки он имел и уже давно считал себя разрядным
столяром. На протяжении последних школьных лет он выстругивал на уроках труда
указку, которую нерадивые учителя ломали об его спину. Ванька в знак
признательности педагогического таланта наставников на ум-разум изготавливал
указки из сучковатого дерева, которые ломались не больно, разряжая обстановку,
и дарил лично, что вызывало умиление у воспитателей.
После торжественного вручения
дипломов начальником цеха №1 в присутствии государственной комиссии,
дипломированное молодое пополнение мастеров ножовки и топора распределили.
Ванька попал в бригаду столяров-монтажников, которые монтировали на причале уют
кают на голой металлической коробке и не менее голых переборках собранного
металлистами корабля.
