Его незначительное
генеалогическое древо идентично смахивало на гинекологическое кресло, в котором
просматривалась единственная тётя Хая из Бердичева.
Бердичев - это кусочек Одессы,
без моря, а тётя Хая - это депортированная по комсомольской путёвке в Израиль
мамина сестра.
Никаких отношений тётя с ним не
поддерживала, так что, если можно так выразиться, родственников за границей он
не имел, и перед границей тоже.
Тётя Хая находилась, если можно
так сказать, среди своих. Вернулась через… к звёздам, вернее, через Бердичев в
Израиль на землю обетованную и доживала свой век, намывая шекели поломойкой.
Детдомовская она была. И мама его
детдомовская. Мама постарше тёти, помнила, как после какого-то еврейского
погрома в отдельно взятой деревне строящегося социализма остались они сиротами
и вывезли их в Бердичевский детдом. После детдома мама замуж вышла, а тётя так
в Бердичеве и комсомолила до отъезда.
Семён не помнил этого, но слухи о
комсомольской юности тёти Хаи до него дошли. Она имела свой маленький
нелегальный, но доходный еврейский бизнес, кроме основного - комсомольской
любви с секретарём райкома ВЛКСМ. Многочисленные клиенты вкладывали в неё и,
оставшись ни с чем, платили ей за это деньги.
Вот только у участкового
произошла осечка. Вложить было нечего, и тётя Хая опозорила его на весь
Бердичев: «Мало того, что он у тебя не стоял. Он даже и не лежал! Он валялся!
Мент пархатый! Злыдень писюкатый (маньяк сексуальный)!!!» После милиционера
тётя Хая отдалась литератору… в смысле литературному творчеству.
А жила тётя Хая с комсоргом. В
гражданском браке, как это сейчас называется. Без сучка и задоринки. Сам по
себе он был сучок, а она - «задоринка». Вот этот сучок-комсорг ей путёвку в
жизнь и дал, комсомольскую…
А потом уже Семён помнил. Помнил
забор с надписью: “Хая + Йося + Сёмочка + Слава ВЛКСМ + Давид Соломонович +
товаpищ Некто (или Брукто) + рыжий сантехник + Срулик + телемастер Жора +
сволочь Бейцман - (минус) мент поганый + этот литератор Шлома + не вспомнить
имени, длинноволосый такой + еще 19 мужчин среднего достатка + Мойша = ЛЮБОВЬ!”
Помнил Семён, как папа (его
Мойшей с последним плюсом звали) ушёл, сменив домашний очаг малосемейного
общежития на презренный грошовый уют тёти Хаиной коммуналки, которую ей
выхлопотал комсорг. После появления папы, комсомольский вожак выдворил тётю Хаю
в Иерусалим. Вместе с папой. За неблагонадёжность. Действия их
классифицировались как «ущербные» или «идейно вредные» в отношении
государственного строя. Помнил Семён, как маму хоронили, помнил, как его в
детдом определили, в тот самый…
Перед Армией он курсы шоферов
кончил при ДОСАФ (добровольное общество содействия Армии и Флоту). По окончании
курсов Семён добровольно содействовал и Армии, и Флоту. Командира полка возил.
УАЗ-469 дали, раздолбанный. Уазик новым когда-то был, но на дорогах с гравийным
покрытием и оспенными колдобинами предшественники машину раздолбали. Довёл её
Семён до ума и назвал в честь тёти Хаи «бурбухайкой».
Призывался Семён весной девяносто
первого и служил Союзу Советских Социалистических. Потом Социалистические
кончились, и Союз кончился, советы остались, а он служил. Он слово командиру
дал. Так и сказал: «Служить буду». Хлопцы его призыва по национальным квартирам
разбежались, а у него национальной квартиры не было, детдомовский он и
бесквартирный.
Попервоначалу, когда,
проигнорировав армейский быт с гарантированным очком, пацаны побежали, Семён
ездил с командиром по ночлежкам, вокзалам, автобусным станциям, днём ездил,
ночью ездил… Оцепление расставляли, патрулей… неуставные отношения искали
(обиженных «дедовщиной») или самовольщиков, или дезертиров. Потом поняли,
вернее командир понял, а Семёну чего понимать, его дело баранку крутить.
Миграция в Армии началась. Получив суверенитеты, советский народ почувствовал
себя украинцами, таджиками, молдаванами… и почему-то прибалтами. А народ и
Армия были тогда едины, и поехал (побежал) армейский народ в свои национальные
Вооружённые Силы, создаваемые на обломках СА по национальному признаку.
У Семёна признака не было в
Ближнем зарубежье, точнее признак был, нов дальнем, в очень дальнем зарубежье… Вот тогда его командир и спросил:
«Что, Семён Моисеевич, и ты сбежишь?» и Семён слово дал: «Не сбегу. Служить
буду». Слово он держать умел. Он не искал себя в себе. Он был самим собой. Сам
по себе и сам не свой. 16 миллионов "своих", населяющих планету
Земля, своим его не считали. Да и он как-то…
В стране рухнувшего Социализма
менялось всё… даже шило на мыло. Евреи антисемитами стали, военнослужащие -
пацифистами, а Семён по окончанию службы контракт подписал на пять лет и
продолжал командира возить на бурбухайке, которая после приложенных стараний
летала, как ласточка…
Здесь, в военном городке, с
девчонкой познакомился, Гулькой зовут. «Первый поцелуй! Первая гроза! Первое
хочу! Первое: «А, давай!»
Хорошая девчонка (а была, как и
бурбухайка после предшественников). На почте служит, почтмейстером. После
демобилизации решили пожениться. И поженились. У Гульки домик свой в деревне
напротив. Да и не деревня это вовсе, а так, три дома на плешине у тихой рощи, и
один из них Гулькин, а второй Нерылы, а третий досками забит крест-накрест и
надпись чёрная бегущею строкой через экран бревенчатого сруба: «Все ушли на
фронт!»
Гулька хозяйственной оказалась.
По хозяйству, как ласточка летала. Выгулялась, однако, инстинкт материнства
пробудился, на солёненькое потянуло. Если мужчина женится, потому что пора, значит
уже поздно, а Семён совестливый был… Она тоже, как и Семён, сиротинка
детдомовская.
Сначала на главпочтамте работала,
уборщицей, потом сердобольные люди почтовые её в почтмейстеры определили, в
открывшуюся конторку при военном городке (а кто ещё б согласился на эти кулички
из города уехать?) В этой конторке Гулька и поселилась, и была себе, и жила
себе, и не просто с кем попало, а на кого запала, выборочно жила, переборчивая
была, с характером…
Дежурный по полку как-то Гачека с
ней ночью застукал, услышав стон восторга бурной страсти при бледно-жёлтом
угасании свечи. Тогда ещё замполит, который теперь замвоспит, стоявший на
страже высокого морального облика строителя Коммунизма, выселил её из
служебного помещения во внеслужебное время и сказал: «Живи на все четыре
стороны, с кем хочешь и где хочешь, но больше не попадайся». А зачем ей на
четыре, ей и одной хватило, в которой товарищ подполковник Шайба стоял. Пожалел
сиротиночку начальник тыла, ключи от квартиры дал, и даже не от квартиры, а от
целого дома, и даже не ключи, а гвоздодёр, чтобы заколоченную отодрала дверь от
сгнившего дверного косяка,и даже не
сама, а Стрелочкина назначил. И Стрелочкин отодрал… со скрипом дверь качнулась,
но поддалась… «Нельзя ничего сказать о глубине лужи, пока не попадешь в нее».
Обстроилась Гулька потихоньку,
устроилась замуж. Жизнь стала постепенно налаживаться. Её Семён-мастер на все
руки, крышу перекрыл, дом заштопал-подлатал, и она при огороде, и по
домоводству всё как положено. Гулька отличницей была по «Домоводству» и по
физкультуре, и по пению… а мозги - у Семёна, на двоих хватит, да и детям
останется. Не люби красивых, не люби богатых, а люби с мозгами - чёрных и
носатых… и она любила.
Соседи подъехали. Нырялы. Гулька
и Семён, по приезду,безапелляционно
констатировали: «…ни рыбы, ни мяса», но ошиблись маленько. Сало!!! Соседи
деятельность развернули и их приобщать стали. Как говорили больные и некрасивые
спартанские дети, «давайте сбрасываться». Жизнь сытной стороною повернулась…
Тысяча девятьсот девяносто пятый
год, уверенный в недалёком светлом будущем (как и все предшествующие, в смысле
уверенности), вошёл в историю семьи Гулёны и Семёна Трахенбахеров твёрдой
походкой. Раздобрела Гулёна, вторым разродилась. На избу новую средств пока не
хватало, но она грезила. И у Семёна проблема была - машина никак не заводилась.
А он с детства мечтал завести себе машину. Трахенбахеры, посредством
продуктивного соседства с Нырялами, стали жить не по средствам денежного
довольствия, а запрещённым приказом МО приработком, основанном на эффективном
взаимодействии…
А… агентство новость передало.
Китайское агентство «Синьхуа». «В Чечне в броню стучит снаряд интеллигентно!» В
России СМИ сказали: «Ни хрена, это весенний «Град», наверно…»
