Между пылью, дождиком и снегомдаже мухоморы не растут. Пронеслась судьба кабриолетом и
вернулась… Снова тут как тут. Шёл моросящий дождь наперекор прогнозу…
Под вечерней изморосью
накрапывающих сумерек тихо взвизгнули протекторы. Блестящая (то ли от осадков,
то ли с конвейера) BMW-5 с
российским триколором вместо номера государственной регистрации плавно
припарковалась у гранитного крыльца. Шустрый молодой человек атлетического
телосложения выскочил из салона через переднюю дверь, лихо щёлкнул каблуками и,
приоткрыв заднюю, раскрыл огромный зонт. В образовавшийся дверной проём
просочилось тело влиятельного господина… Оно самостоятельно продвинулось до
входной двери и брезгливо продефилировало, скрывшись в неизвестном (читателю)
парадном подъезде. "Успел", - подумало санкционированное тело,
которое принадлежало "самому ему", Ивану Порфирьевичу Перефьютькину.
Ему обязательно надо было успеть первым, прибывшим на очередной светский раут,
для решения очень важного, сугубо личного и щекотливого вопроса, чего он
собственно и прибыл так рано. Лизки на крыльце не было, значит, не было никого.
Хозяйка салона "Елизавета
Первая", высокопоставленная вдова, удерживалась и вращалась в центре
определённых кругов, благодаря этим самым ежемесячным раутам, личному обаянию и
круглой сумме, оставленной покойником ещё при жизни и его непутёвым сыном ещё
при здоровье. Да и собственный бизнес, благодаря личным деловым качествам и
хорошо отлаженным международным связям, давал немалый приработок в деле
повышения личного благополучия и персонального благосостояния.
Правоохранительные органы не
интересовались коммерческой деятельностью мадам Элиз, а она не интересовалась
органами, потому как с одной стороны она была набожно законопослушной (в смысле
налогообложения и законности проводимых сделок), а с другой стороны - у неё
были свои органы, охраняемые двумя опытными и преданными юристами.
Побывав два раза замужем и
временно отчаявшись выйти в третий, она смиренно несла скромный образ блюдущей
вдовы. И не столько по убеждению, сколько по принуждению высочайшего мнения
влиятельного общества.
Общество, измождённое отсутствием
тусовочной площадки для великосветского общения, с религиозным энтузиазмом и
воодушевлённым фанатизмом восприняло презентацию открывшегося в Царском селе
салона "Елизавета Первая". По его общему мнению молодая хозяйка во
сто крат превзошла божественную вдову Анну Павлову, которая всё-таки не донесла
до последних дней свою девичью преданность благоверному и пронзённая стрелой
Амура, которой все возрасты покорны, осиротила всероссийское изысканное
образование.
Молодая вдова, верность мужу
храня (по единодушному решению общества), была в зените славы. Обществу нужны
свои герои, святые и юродивые. Элиз достойно заняла место святой. Обладая
незаурядными способностями, мастерски владея элоквенцией[1] и всесторонней эрудицией[2], она за несколько раутов
разбила десятки сердец и покорила остальные. Но все предложения руки и сердца,
беспрестанно поступающие в её адрес, Элиз отвергала напрочь, сохраняя реноме
первой столичной невесты (христовой).
Периодические жалобы организма на
отсутствие оргазма она удовлетворяла в рабочем порядке, бескорыстно жертвуя
красоту и эластичность молодого женского тела, для отбора материала во
всероссийский "Фонд Поддержки Одиноких Женщин", за что последние были
ей искренне благодарны и на всех перекрёстках щебетали о её святости:
"Святая женщина!" В компрометирующих связях с мужской половиной
элитного общества Элиз ни замечена, ни опорочена не была, несмотря на старания
всех врагов, недругов и неподруг.
Столичная газета
"Жизня", принадлежащая Элиз (но кто об этом знал?) опубликовала
разгромную статью за подписью бывшего маститого деятеля всесоюзной
нравственности: "…храня сексуальную преданность членам фамилии Фельдухер,
обоим, и почившему, и бросившему её в трудную минуту беременности, из-за чего
собственно и произошёл выкидыш, убитая горем утраты первенца и предательством
дубликата Элиз, восстала из пепла, как птица Пенис, и усыновила
негритенка…" После выхода статьи в свет нападки на Элиз прекратились.
Никто не знал какая у Пениса птица, а связываться вслепую не решались.
Классический провал свидетельских показаний злопыхателей доказал правоту и
невиновность светской львицы, а также бесхитростную чистоту её намерений.
-Лизка! Долго
ты мне будешь морочить яйца, крокодиловые? Заколебался я с этим хреном
моржовым. Ты ж обещала человеческий имплантировать! Сама знаешь. Жена у меня
теперь молодая, ребёнка хочет, а я ей тюленей делать буду из крокодиловой кожи?
- сразу с порога набросился Перефьютькин на бывшую невесту Толяна. Даже не
поздоровался.
-Что за тон, милейший[3]? На каком основании Вы
позволяете себе такое амикошонство[4]? Что за моносиллабизм[5]? Для вас же,
государственных деятелей, русскоязычный разговорник выпустили. Или не
пользуетесь? Напрягитесь, милейший. Попробуйте полисемии[6]: метафоры, метонимии[7], синекдохи[8]…
-Ну ладно. Как
изволите, сударыня. Ваш амбициозный проект по переустройству моего организма не
совпадает с графиком, оплаченным мной. Моя маленькая куколка грызёт известный
вам орган, как амбушюр[9], в
надежде высосать оттуда ребёнка. Я попрошу вас честно выполнить то, что
попрошу…
-Иван
Порфирьевич, позвольте. Меня не интересует privacy молодых сексуалок. Вы сами меня провоцируете на осторожность, доходящую до
бездействия. Ваша рефлексия[10] с констатацией позора не
делает Вам чести, пастеризованный Вы мой. У Вас есть антик[11]. Безделица. Вам ни к
чему, а в моём салоне…
-Позвольте,
Елизавета! Как можно? Ведь всё уже оплачено!!!
-Тогда ждите-с.
В порядке живой очереди, сладострастный вы мой искуситель…
-Лизка! Так
ведь это Иван Грозный…
-Знаю.
"Яндова[12]
с носком серебрена бела, по венцу резаны травы золочены, весу пол 7
гривенки…" Кликабельный Вы мой миннезингер[13]. Ждите-с…
-У, сука!
Согласен!
-О! Это уже
мадригал[14]
или пасторель[15].
Должна я Вам заметить, сударь, у Вас бесконфликтный характер, но… Вы, батенька,
дурак дураком, тюфяк тюфяком, бревно бревном, хоть и умны… но очень уж
по-женски, - и ласково потрепав Ивана по щёчке Элиз, бесцеремонно извинившись,
проплыла лебёдушкой мимо смущённого поэта встречать подъехавших гостей…
Устав "петь дифирамбы"
этой взбалмошной Лизке, Иван Порфирьевич откинулся на
мягкие подушки канапе и предался раздумьям о преимуществах и недостатках резекции[16]: "При традиционном
разделении труда между мужчиной и женщиной уход за больным членом семьи,
конечно, падает на женщину, но настоящие мужчины не болеют. А я какой? Кто
скажет? Враги, которые с наслаждением садистов на фоне самого разнузданного
бесстыдства наблюдают за физическими мучениями страждущего? Или
"друзья", стеснительно и деликатно обливающие грязью обстоятельства
недомогания мужского достоинства?" Додумать он не успел. Появившиеся
первые гости отвлекли от мрачных дум и, водрузив на место маску светского
благополучия, Иван Порфирьевич Перефьютькин двинулся навстречу…
